Читать онлайн «Европа и ислам  История непонимания». Страница 25

При наличии таких предпосылок кажется странным, почему тексты, описывающие мусульман в связи с первым крестовым походом, дают такой искаженный образ ислама; причем тексты эти не столько документальные по своему характеру (и довольно скупые на конкретные сведения), сколько эпические. Однако нельзя забывать о том, что написаны или собраны они были главным образом в светской среде и, так или иначе, содержат некий пропагандистский заряд, адресованный мирянам и необразованным людям (illiterati). Европейцы в XI веке располагали отрывочными и хаотичными сведениями об исламе; но главное, эти сведения допускали различные уровни восприятия и являлись объектом манипуляций в зависимости от тех или иных целей. Если для высшего духовенства был очевиден монотеистический и даже авраамитский характер мусульманской религии, то миряне мало что об этом знали. А непосредственные контакты хотя и случались, но были крайне редки.

В древнейшем европейском эпосе религия тех, которые — в зависимости от случая — назывались сарацинами, агарянами, исмаилитами, арабами, маврами, берберами, турками, персами, «азопардами» (эфиопами) или еще более причудливыми именами, обозначалась одним словом — «язычники». Имена «языческих» героев обычно говорят об определенной связи их с областью магического и демонического: Локифер, Аграпарт, Нойрон, Оргейе. Их внешний облик содержит не только человеческие черты, пусть даже искаженные и зловещие: в нем преобладают черты сверхчеловеческие, нечеловеческие и античеловеческие. Часто язычник — это великан, что отсылает к античной традиции, известной по произведениям латинских классиков, но также и к Священному Писанию — к истории о Голиафе (гигантский рост — это, как правило, демоническая черта). Даже если сарацины — не великаны, то они все равно выделяются чудовищным или даже демоническим обличием: они черные, рогатые, с оскаленными зубами (эту гримасу мы видим на многочисленных изображениях). Важен черный цвет кожи «язычников». Несомненно, это могло быть результатом наблюдения за теми африканцами, которых было немало среди рабов или солдат, особенно в Египте и Испании. Лишь гораздо позднее с черным цветом кожи будут ассоциироваться типично африканские черты — курчавые волосы, пухлые губы, приплюснутый нос. Черный цвет кожи «агарян» — это поначалу цвет кожи жителей Йемена, Нубии и Сахары; однако он в первую очередь имеет дьявольскую коннотацию, которая происходит от традиции аппологетов христианства и святых отцов изображать демонов как египтян или эфиопов. Этот образ утвердился очень быстро, и слово maurus, обозначающее жителей Мавритании, стало говорить не только об этнической принадлежности («мавры», los moros), но также — с небольшими вариациями в немецком и в некоторых романских языках — вообще о темном цвете кожи и волос. Даже знамена, которые христианская фантазия приписывает мусульманам, имеют жуткий и магически-дьявольский вид: на них изображены головы мавров, змеи, драконы, скорпионы.

Время от времени среди язычников появляются амазонки (о которых еще вспомнят Ариосто и Тассо) и sagittarii — кентавры. В «Песне о Роланде» эмиру помогают великаны; в «Короновании Людовика» («Coronemenz Loois») — еще одной песне, датируемой периодом между первым и вторым крестовым походом, — христианский герой Вильгельм должен сражаться против эмира Корсольта, великана, чье царство находится за Красным морем; верный друг Вильгельма и его «брат по оружию» — еще один великан, Ренуар. Он христианин, но при этом сын сарацинского царя Дераме, чем и объясняется его огромный рост. Сарацины — слуги дьявола: этот тезис неоднократно доказывают сверхъестественные явления, которыми сопровождается их смерть — например, если сарацин погибает в сражении, за его душой приходят демоны. Если оружие христиан защищено реликвиями и благословением, то сила оружия сарацин зависит от использования магических обрядов, драгоценных камней и волшебных трав.

Ислам в эпических произведениях — а значит, и в религиозной пропаганде — предстает как вера неправедная и злая, что, как мы увидим, могло совпадать с теми сведениями об исламе, которыми обладали образованные люди того времени. Однако эта неправедность и это зло не имели отношения к апологетическим или полемическим доводам ученых. Эпическая поэзия развивала и дополняла фантастическими деталями доходящие до Европы обрывочные сведения об исламе. Отсюда уверенность в том, что сарацины поклоняются чудовищным идолам, как, например, золотой колосс Кадиса в «Хронике» псевдо-Турпина; что они называют Мухаммеда своим богом; что они проповедуют богохульственный «антитринитаризм» и возвышают различных языческих богов, которые носят фантастические или взятые из демонической и псевдобиблейской ономастики имена.

Этика «язычников», в свою очередь, представлялась как христианская этика, вывернутая наизнанку, особенно когда речь шла о плотских удовольствиях. Считалось, что вера сарацин предписывает им всякого рода излишества, и причина этого заключается в порочной природе основателя их религии, который, спасаясь от стыда, узаконил эту порочность, сделав ее обязательной для всех. В начале XIII века Жак Витри даже утверждал, что наиболее умные и образованные сарацины, хорошо знакомые с произведениями античных авторов и христианским Священным Писанием, несомненно, обратились бы в христианство, если бы их не удерживало исламское правило сексуальной вседозволенности, которое ввел Мухаммед. Мнения такого рода резюмировал и подкрепил своим авторитетом Фома Аквинский: по его мнению, Пророк прельстил своих последователей разнузданными плотскими удовольствиями и дал им такой закон, который дозволял любой акт похоти. Однако какими бы фантастичными, комичными и гротескными ни были подобные сведения об исламе, считать их совершенно необоснованными было бы ошибкой. Иногда в основе многих нелепых и странных убеждений лежит какое-либо авторитетное мнение, глубокая интуиция или давнее воспоминание.

Возьмем, например, культ дьявола, который приписывался мусульманам: это недоразумение могло возникнуть из-за расхождения в значении некоторых слов и понятий. Когда еще до появления ислама «сарацины» были только бедуинами, жившими в пустыне, святой Иероним, хорошо с ними знакомый, писал в «Жизни отшельника Иллариона» («Vita Hilarionis heremitae»), что у них существовал «культ Люцифера»; в IV–V веках слово «Люцифер» означало всего лишь планету Венеру. Известно, что астральные культы были широко распространены в арабских странах: богиня Аллат отождествлялась как раз с планетой Венерой. С другой стороны, нужно заметить, что именно Иероним впервые отождествил яркое утреннее светило, то есть «Люцифера», о котором говорится в книге пророка Исайи, с царем восставших ангелов из апокалиптической традиции. Возможно, в свете этих рассуждений не таким странным покажется утверждение Никета Византийского о том, что Мухаммед завещал сарацинам поклонение некоему идолу; описание этого идола подходит не только Венере, но и любой другой богине-матери из тех, которым поклонялись в арабских странах до христианизации. Культ такой богини, синкретически связанный с парабиблейскими традициями, до сих пор сохранился среди кочевников.

Что же касается демонического и чудовищного облика сарацин, а также героической и благочестивой гибели паладинов, то здесь нужно учитывать тот факт, что гибель эпического героя в бою с демоническими существами придает войне с язычниками апокалиптический характер. Каждое такое сражение предвосхищает последнюю битву сил Света и Тьмы, что подтверждается божественным или ангельским вмешательством во время войны в Испании, на Сицилии и в Сирии. Схватка героя-рыцаря с «язычником» тоже символизировала битву, победить в которой можно было, согласно словам св. Павла, лишь с помощью «оружия света» (arma lucis): это был символ внутренней борьбы, которую каждый христианин был обязан вести против зла и греха в своей душе. В IV веке эта духовная борьба (pugna spiritualis) была изображена при помощи эпико-аллегорических средств христианским поэтом Пруденцием. В своей поэме «Психомахия», или «Сражение за душу» («Psychomachia»), по стилю напоминающей «Илиаду», «Энеиду» и «Фиваиду» Стация, он описал борьбу между христианскими добродетелями и языческими пороками. Этому произведению было суждено сыграть важную роль не только в литературе, но и в скульптуре и живописи Средневековья, и заложить прочную основу престижа рыцарства в Средние века, а также того особого мышления, которое было характерно для движения крестоносцев.

В начале сороковых годов XII века — то есть сразу после собора в Труа, который узаконил новое положение ордена тамплиеров внутри Церкви — Бернард Клервоский выпустил небольшой трактат «О похвале новому рыцарству» («De laude novae militiae»), посвященный как раз тамплиерам. В этом трактате, помимо детального противопоставления «новых рыцарей», то есть тамплиеров, и рыцарей светских, которое звучало как беспощадный приговор последним, цистерцианский аббат говорил об особой миссии novi milites и о духовном и аллегорическом характере святых мест. Дойдя до щекотливого вопроса о законности убийства врага в ситуации, где юридических схем bellum justum было недостаточно (речь шла не о законности войны вообще, а о «святости» конкретной войны) Бернард не без некоторого смущения вводил термин «злоубийство». Убийство врага становится неизбежным и, следовательно, обязательным постольку, поскольку этот враг объективно является носителем зла и греха, с которыми можно бороться только путем уничтожения того, кто является их орудием. Это был рискованный тезис, который объясним только исключительными обстоятельствами — защитой Святой земли и основанием духовно-рыцарских орденов; но он не выдержал бы никакой критики, выходящей за рамки подкреплявших его теологических аргументов, если бы не основывался на модели pugna spiritualis.